И вот Ленинград. 1955 год. Я поступила на отделение психологии философского факультета Ленинградского университета. И снова все сначала - новая страна, другой язык, вокруг никого своих нет.
  Ходила по улицам и все время себя щипала - не могла поверить, что все это наяву. Ленинград стал для меня сильным потрясением, удивительным открытием: театры, музеи, дома - все, как на картинках. Мне все казалось, что я в своем шахтерском поселке смотрю кино о том, как я приехала в Ленинград. И так длилось несколько месяцев! Пока я не поняла, что это мой город, моя Родина. Это не шахтерская провинция, не судетский городишко, затерянный в Польше, - это столица.
  Меня поселили в общежитии и я по привычке забилась в дальний угол комнаты. Одна старшекурсница-сибирячка издевалась надо мной: "Вы иностранцы, дармоеды, едите наш хлеб, а русский язык знать не хотите!" Я плакала по ночам в подушку, с неистовым рвением принялась за учебу. Первые полгода вообще ничего не понимала : «Капитал» Карла Маркса конспектировала со словарем и зубрила – иначе бы отправили обратно домой. Это было для меня хорошей школой выживания.
   Как-то приехала на каникулы домой, в Польшу, вижу, что мама вся в слезах, плачет: "Он  опять меня побил!"  Я была спортсменкой, накаченная, - взяла отчима за лацканы пиджака, подняла и говорю: " Если мама еще раз скажет, что Вы подняли на неё руку, будете иметь дело со мной!" Вскоре от мамы стали приходить радостные письма: "Он тебя боится!"
   В первые же дни после поступления в университет я записалась в хор польских студентов при университете, чтобы хоть как-то скрасить свое одиночество. А руководил этим хором студент Ленинградской консерватории Александр Броневицкий. Это была судьба – наша встреча. Он сразу обратил на меня внимание, так как я опоздала на первую же репетицию - проспала. Накануне допоздна занималась в библиотеке. Влетела в зал вся заспанная, в деревенских войлочных тапках, волосы собраны в пучок, лицо даже не успела умыть, не то что накрасить. Первое, что подумал Броневицкий, как потом выяснилось, - девушка всю ночь с кем-то гуляла. Спустя какое-то время на одной из репетиций он попросил задержаться. Я думаю, ну, наверное, ругать будет, я же привыкла, что меня всю жизнь ругают – во французской школе ругали, отчим всегда ругал. А он говорит – вы так хорошо поете, знаете много песен? Я говорю – много. Спойте. Ну, я ему давай петь, одну, вторую, третью. Ну и все, мы с ним подружились, я стала у него поставщиком репертуара для хора польских студентов. Потом он пригласил меня в ансамбль при консерватории. Это был студенческий ансамбль "Липка", в котором пели дирижеры-хоровики.
  А в новогоднюю ночь с 1955-го на 1956 год я впервые вышла на сцену консерватории, причем в старом зеленом свитере – в таких только на лыжах ходят, в коричневой юбке и стоптанных замшевых туфлях. Вышла на новогоднем балу дивчина из шахтерской глубинки, спела одну-единственную песню («Червоный автобус») и четырежды бисировала в эту сказочную карнавальную ночь. Это был фурор, которого Броневицкий не ожидал. В зале сидели профессура, педагоги по вокалу, которые тут же заметили: этой девочке надо заниматься на вокальном отделении, у нее редкий тембр. Люди мне поверили. А через три дня мной заинтересовалась фирма грамзаписи. Весь Ленинград говорил, что появилась какая-то Пьеха, которая поет басом. И пошло! Став солисткой ансамбля, я предложила дать ему название "Дружба", подчеркнув тем самым его интернациональный состав. Нас показывали во всех кинохрониках. У нас было множество концертов на студенческих вечерах. Но я еще года три себя только учительницей видела. Так и ездила: то в университет, то на репетицию ансамбля в консерваторию, то в хор польских студентов – и все на трамвайчике.
  Я уже выступала на сцене, но долго не представляла, что пение может быть профессией, я даже не волновалась перед выступлениями. Я с детства привыкла к тому, что песня всегда помогает в трудную минуту, поддерживает человека. Сама я пела повсюду: возле двери аудитории перед экзаменом, поднимаясь по лестнице в общежитие, просто шагая по улице. И мне казалось, что все зрители - это люди, которые точно также любят петь и поэтому меня всегда поймут. То, что это взаимопонимание нужно завоевывать, я поняла гораздо позднее, когда стала выступать на профессиональной эстраде.
  В составе ансамбля «Дружба» стала ездить с концертами. Начался новый этап моей жизни. Я училась быть артисткой. Ничто мне с неба не падало, никакая звездочка не упала в ладони. Все пришлось заслужить. А заслуживают трудом, поведением, отношением, участием в этой жизни. В те времена был очень жесткий естественный отбор. Тогда не было рекламы. Публика сама делала выводы, решала, что плохо, а что хорошо. Оставался на сцене только тот, кто запоминался публике. Единственной рекламой тогда была кинохроника. К примеру, в 1956 году Ефим Учитель, режиссер ленинградской студии документальных фильмов, работал над лентой "Мастера ленинградской эстрады". В нем принял участие и наш ансамбль "Дружба". Я пела две каких-то песни по-французски и одну по-польски - "Червоный автобус". Вот это и была самая настоящая реклама. Кстати, на эту песню потом сняли ролик, который стал первым советским киноклипом. Мы стояли в автобусе, раскачивались, делая вид, будто едем, а сзади мелькали огоньки. Так что, мы во многом обогнали свое время.
  Я всегда очень переживала и анализировала те замечания, которые Броневицкий делал мне по работе. Он был для меня учителем, и благодаря его требовательности я работала и делала все, чтобы он был доволен мною, а он меня постоянно ругал. Говорил мне: "Не пой по слогам!". Нужно было петь кантилены, соединять  все фразы в единый гармоничный поток. В один прекрасный день, помню, я вышла на сцену без всякого настроения – что-то случилось в университете. И после концерта Броневицкий мне сказал: «Если ты так будешь петь, то лучше никогда больше не пой!».
  Сначала ансамбль «Дружба» приняли с восторгом – все, что мы делали, было новым, неожиданным, это было как атака. И пока мы выступали как самодеятельные артисты - все шло гладко. Но стоило начать выступать от "Ленэстрады", как посыпалась критика. Слово "джаз" считалось тогда чуть ли не ругательным, и статьи о нас пестрели фразами такого рода: "Эту кабацкую певицу надо хорошенько выстирать по самое декольте", "Это подражание буржуазному джазу", "Нам не нужны микрофонные шептуны". Тут и чиновники от культуры опомнились, начали нас ругать и в 59-м вовсе дисквалифицировали. Многие тогда обо мне прямо говорили: год-два попоет и уйдет. Представьте, что все это обрушилось на двадцатилетнюю девушку, делавшую только еще первые шаги на профессиональной эстраде. Я плакала. Но не петь просто не могла.
  Только через два года появились первые выступления в прессе, где серьезные музыканты и музыковеды доказывали, что наше творчество - это новое молодежное направление в музыке. Газета "Трибуна люду" после написала:"Если Утесов и Шульженко открыли новые страницы в истории советской эстрады, то ансамбль "Дружба" и Эдита Пьеха сделали то же самое."
  «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу»... Это моя первая советская песня, благодаря которой меня заметили и откликнулись на мои выступления в прессе Дмитрий Кабалевский и Василий Соловьев-Седой. Василий Павлович, в частности, написал (цитирую): «Появилась на нашей эстраде артистка, которая воспринимает мир только ей присущим способом и это передает в своих песнях. Она ни на кого не похожа». Это я считаю огромным комплиментом и высокой оценкой... Я признательна Дмитрию Борисовичу Кабалевскому, который одним из первых оценил мое свободолюбие и самобытность, написав в одном из журналов, что "родилась певица, которая открывает на эстраде новую страницу после Клавдии Шульженко".
Но это было после. А тогда, в 1957 году, мы были первым вокально-инструментальным ансамблем, "Битлз" появился позднее. Учиться нам было не у кого. Все находили и придумывали сами.
  Много у меня было проблем с тем, что я иностранка. Ох, и намучилась я из-за своей принадлежности к другой стране. Я была невыездной. Я даже в Москву не могла выехать, не отметившись в ОВИРе. Приехав, должна была отметиться о прибытии, а уезжая из столицы, снова должна была поставить штамп, какого числа я выбыла. Только в 68-м году мне разрешили принять советское гражданство и вручили советский паспорт.
  На радио меня очень долго не записывали из-за моего акцента. Мои искренние поклонники не искали во мне иностранку. Им нравилось, что я была ни на кого не похожа. Это злопыхатели придумали, будто я бравирую акцентом и в целях рекламы нарочно коверкаю русский язык. Как я могла его коверкать, когда я его вообще не знала. Акцент был для меня жуткой проблемой. Я даже занималась с логопедом. Потом акцент стал где-то потихоньку растворяться, но он остался и по сей день, хотя я его не слышу.
  Мне никогда не нравились худсоветы и всякая прочая эстрадная официальщина. Впервые на нашей эстраде я стала ходить по сцене с микрофоном. Спускаться в зал, приглашать публику петь со мной… Юность работала на меня, детство во мне бурлило. Я сильная и всегда любила свободу. А тут, на сцене, мне приказывали стоять смирно. Мне же хотелось на сцене быть живой, а не просто стоять — вот и схватила микрофон, ни у кого не спросив разрешения. Сейчас такое в порядке вещей. Тогда же это воспринималось как новаторство и, прямо сказать, не везде встречало одобрение. Например, худсовет не разрешал нашему ансамблю "Дружба" петь "Шаланды, полные кефали". Эта песня была сделана в духе капустника. Один из артистов выходил в платье и изображал рыбачку Соню, а другой - моряка Костю. Они ходили по сцене, обнимались. Народ это очень хорошо принимал, но худсовету это казалось чуть ли не преступлением. Тогда на эстраде было принято неподвижно стоять перед микрофоном.
   Я ведь не просто так с публикой заговорила, а потому что волновалась. Должна была новую песню исполнить, а у меня ком в горле встал — вот и принялась ее комментировать, благо дар импровизации у меня от природы. Я - фантазерка: когда мама запирала меня одну, развлекалась тем, что придумывала себе какие-то образы. Поэтому и на сцене нужные слова легко находила.
   Перед песней я что-то начала говорить и успокоилась, а Роберт Рождественский удивился: «С-с-таруха (он заикался), ты что, в разговорники переквалифицировалась?». - «Нет, Роберт, я просто очень волнуюсь, а когда перекинусь с публикой парой слов, дрожь в коленках стихает»... Он почесал в затылке: «Может, ты и права». Потом эту эстафету у меня подхватили — сейчас все стараются что-то сказать.
  Александр Броневицкий не был продюсером, он был музыкантом. Он видел, какая я должна быть. Он слышал, как я должна петь и он меня всегда ругал. А я думала – лучше бы сказал, как делать! И стала просить друзей, чтобы меня из зала фотографировали, и потом все это анализировала. Я глядела на фотографии – ага, я сутулая… он говорил, что я горбатая. Ага, значит, надо так держать микрофон. Он говорил, что я как-то некрасиво иду, значит надо на это обратить внимание, – тогда же не было видеокамер. А потом я стала просить меня записывать на магнитофон – он говорил, что я не так пою. Я послушала, как я пою. В общем, я сама в себе копалась, чтобы найти подтверждение его словам. И тогда я уже вела борьбу с этим. Я даже записалась, помню, к педагогу, из Мариинского театра. И занималась с ним. Он мне объяснил, что есть диафрагма, что есть связочки. Я этого не знала, у меня природная постановка голоса. То есть, все, что я делаю, я делаю просто по зову Природы. Она сказала – надо, и я пела. А пела – потому что было хорошее настроение.
  Изучая свои фотографии, смотрела, что бы мне хотелось подправить в своей внешности, дорисовать. Я считала себя совершенно некрасивой. На сборных концертах, сидя рядом с профессиональными артистами, я смотрела как они рисовали себе глаза. Шаг за шагом потихонечку всему училась. Гримироваться меня научили немцы. Меня очень полюбили в Германии и приглашали туда более 30 раз и на телевидение, и с концертами. Немецкие гримеры трудились над моим лицом, а я все спрашивала: как это называется, зачем вы это делаете? Мне объясняли и даже, несмотря на свою расчетливость, дарили грим. Так я стала сама себе визажистом. Хотя визажист - это французское слово, я предпочитаю слово гример.
  Многое переняла от балерин: ходить так красиво, как они ходят. Ходить по сцене меня учила солистка Кировского театра Нинель Кургапкина.
  Мои друзья, балетная пара Алла Ким и Шалва Лаурий, всегда учили меня: "Уважай своих слушателей, не считай их виновными, если плохо аплодировали - значит это ты была не в форме". Отсюда родилась моя формула:"Публика не виновата, что меня плохо приняли. Виновата я." Они мне cказали : "Никогда не ходи по улице в концертных туфлях".
Побывав на концертах Любови Орловой и Клавдии Ивановны Шульженко, вдруг поняла, что артистка должна быть королевой на сцене. У меня не было дорогих платьев, но наряды отличались элегантностью. Я даже в шутку называла себя вешалкой, на которой хорошо смотрятся все мои платья.
  Я была, пожалуй, первой актрисой после Шульженко и Орловой, которые одевались только у профессиональных модельеров. Я очень благодарна Вячеславу Михайловичу Зайцеву, первому моему модельеру. В самом начале моих выступлений на сцене он помог создать свой стиль, манеру одеваться. Это он придумал мои "летящие" концертные платья. Моя любимая цветовая гамма - восточная: бирюзовый цвет, белый, розовый, сиреневый, изумрудный, лимонный.
  Так постепенно, день за днем, под чутким руководством Александра Броневицкого рождалась я как артистка.
VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве сыграл переломную роль в моей судьбе. Тогда, в 1957 году, наш самодеятельный ансамбль завоевал золотую медаль. Это была не просто первая награда «Дружбы», но и путевка на профессиональную сцену, подтвердившая право быть артисткой.
  В начале 60-х годов ансамбль «Дружба» был хорошо известен не только в Советском Союзе, но и за рубежом: ГДР, Чехословакия, Болгария, Венгрия. В 1965 году я, первая из советских артистов, была приглашена для выступления в парижский концертный зал «Олимпия». Знаменитый зал «Олимпия» видел много триумфов, но этот был особенным. «Дочка шахтера северной Франции – звезда «Олимпии!», «Цветок, возросший из пепла войны». Гастроли длились сорок один день. Залы были всегда полными. Интерес был невероятным. Я много открывала для себя вновь. На эти первые гастроли в Париж я привезла кучу туалетов – с мехами, жемчугами. Директор-распорядитель на просмотре их все отверг: «Наша публика не любит, когда с ней соревнуются в роскоши. Ваше богатство – песня. Ею и блистайте…» И остановил выбор на простом белом платье. Еще я запомнила с тех пор, что чем беднее публика, тем больше она хочет, чтобы артист был одет ярче, богаче. И наоборот – чем богаче публика, тем проще надо быть одетым артисту. Директор «Олимпии» Бруно Кокатрикс и его супруга вежливо и корректно давали мне наставления.
  В 1969 году я вновь была приглашена на сцену парижской «Олимпии». На сей раз я вела на французском языке всю программу Ленинградского мюзик-холла. Кроме того, в программе были мои сольные номера. Именно тогда я впервые поняла, что могу выступать самостоятельно, без ансамбля «Дружба».
На IX Всемирном фестивале молодежи и студентов в Софии в 1968 году я была удостоена персональной награды – первой премии за исполнение песен протеста, а песня Оскара Фельцмана на стихи Роберта Рождественского «Огромное небо» в моем исполнении получила три золотых медали. Кстати, когда я собиралась на конкурс, советские чиновники от культуры говорили: «Она же иностранка! Она же не советская!» А тут я привезла такой комплект медалей, что мне дали звание заслуженной артистки РСФСР.
  Это было уже официальным признанием меня как артистки.
«Огромное небо». Именно эту балладу я считаю для себя главной, поскольку в моей судьбе она сыграла большую роль и принесла успех на Международном конкурсе в Софии в 1968-м. Мне даже задавали вопрос: «А вы что, побывали в авиакатастрофе?» Нет! Я просто могу отчетливо представить, что с людьми происходит, когда они вынуждены выбирать между жизнью и смертью.
  3 августа 1971 года не стало мамы. После смерти мамы отчим сильно болел, писал мне письма с просьбой прислать мамину золотую цепочку, колечко - я все выполняла. В одном из его писем была фраза, которую я запомнила на всю жизнь: "Только сильные умеют прощать". Грустно всё это ...
  Двадцать лет я выступала с ансамблем «Дружба» под руководством Александра Броневицкого, благодаря которому на советской эстраде появилась ни на кого не похожая артистка Эдита Пьеха. Время шло. Публика все больше ждала от меня чего-то нового. Рамки солистки ансамбля стали для меня тесны, я понимала, что там для меня уже нет продолжения. Личные взаимоотношения с А.Броневицким дали трещину и переросли в желание расстаться.
  30 июня 1976 года в Ялте состоялось мое заключительное выступление в составе ансамбля «Дружба». Я решила выступать самостоятельно.
  Еще на философском факультете я научилась понимать, что во всем, что бы ни происходило, виновата я. Не бывает плохой публики, не бывает плохого человека. Значит, ты его плохо разглядела. Я научилась оценивать себя со стороны, докапываться до своих ошибок. Ну, и научилась ценить хорошее. Я поняла, что смысл жизни в том, чтобы помнить именно хорошее. Благодаря этому ты становишься оптимистом, благодаря этому ты идешь по жизни с улыбкой, а не с унынием под гнетом неудач. Неудачи – вон! Их нет, - есть только удачи и впереди еще какая-то звездочка, которая говорит: иди ко мне, я тебе покажу дорогу дальше.
  Начиналась новая страница моей биографии.